Жена Осипа Мандельштама Надежда Мандельштам-Хазина с наглой наивностью сказала:
"Все мы к кому-нибудь "ходили". Пильняк ходил к Ежовым, я с мужем "ходила" к Николаю Ивановичу Бухарину".
"Ходить" было недалеко. Доказывая мандельштамовскую "несоветскость", Хазина вспоминает:
"Во время июльской демонстрации (большевиков в 1917 году) он служил в "Союзе городов" и вышел со своими сослуживцами на балкон. Он говорил им о конце культуры и о том, как организована партия, устроившая демонстрацию ("перевернутая церковь" или нечто близкое к этому). Он заметил, что "сослуживцы" слушают его неприязненно, и лишь потом узнал, что оба они - цекисты и лишь до поры до времени отсиживаются в "Союзе городов", выжидая, пока пробьёт их час. Он называл мне их имена. Один, кажется, был Зиновьев, другой - Каменев. Балконный разговор "по душам" навсегда определил отношение "сослуживцев" к Мандельштаму".
Да какое же отношение? Отношение как к опальному принцу, кагальному "анфан тэрриблю", способному нагрубить жене члена политбюро или дать пощёчину великому и ужасному Блюмкину. Но "милые ссорятся только тешатся". Сама Хазина писала в другом месте:
"Мы всё же принадлежали к привилегированному сословию, хотя и второй категории".
"Иногда Мандельштама принимали за своего, и он тоже получал кулек. С 20-го до ареста в мае 34-го мы получали продукты в пышном распределителе, где у кассы висело объявление: "Народовольцам вне очереди"".
Хорошая фраза: "принимали за своего". Теперь только остаётся выяснить, почему же "принимали", по какому такому признаку? А по этому по самому. Русскому ам-гаарецу ("от земли") нужно было показать себя в деле, быть ортодоксом из ортодоксов (да ещё желательно бы на евреечке жениться), вот тогда, МОЖЕТ БЫТЬ, впустили бы и в распределитель. А благороднейшему, элитарнейшему Мандельштаму, потомку раввинского рода, ничего выскуливать не требовалось. Брал что положено. Но вот свистнул эпиграммой, когда уже свистеть нельзя было. Пошло по "нашим", передавалось хохочущим шепотком и дошло до Самого. Ещё года три-четыре назад Сам посмеялся бы вместе со строптивым соловьём. Ведь ходили и песенки, и эпиграммы, и дружеские шаржи, и анекдоты даже про Ленина, и смеялись все. Все же родные, родственники, друзья. Из одного кагала, с одного балкона. А тут уже, к 1934, время изменилось. По другой схеме, в иерархию восточную кристаллизовываться стало. Кагал (улица) стал превращаться в государство. А Мандельштам не вписался в поворот. И хотя Ягода же, хохоча, цитировал злополучную частушку, он же его и оформил. Ещё как "своего", больше чтоб попугать. Но выстраивалось дальше, дальше. Полетели головы покровителей. И вот тогда уже сего "антисоветчика"... А не убрали бы Мандельштама, Бабеля и др., жили бы и жили. Ещё бы 50-летие советской власти отпраздновали, звеня медалями лауреатов и поднимая заздравные чаши. Как Эренбург. (А Есенин не вынес. Он не мог внутрь кагала попасть. Не мог там жить, хотя в известный момент и скребся. Чужак. Не вынес. Повесился.)
И чувство главное тут какое? Злорадство? Нет, жалость. "Собрались жить". Они в 30-х понесли печатать стихи, а из редакции выбежал хохол Оптимистенко в косоворотке и на ходу бросил: "Не треба!" Может ли быть большее издевательство? За что боролись? Стояли на балконе, а внизу катилось солдатское бородатое месиво (282) ам-гаарецов, украденного скота египтян. Гордый сефард повернул медальный иудейский профиль: "Это есть быдло. Конец культуры". А ему приземистые ашкенази: "Ничего, окультурим. Научим сопли подтирать". "А русский мужичок оказался грубее". Оторвал балкон и понёс, понес к Фонтанке. (295) Хазина, её вопль на каждой странице мемуаров: "Моего Осю убили!" И собаку жалко под трамваем. А Берлиоз - человек. И его круглая, такая удобная голова покатилась по крутой русской улице окровавленным колобком. "Не треба!" (293)
<-- НАЗАД ПО ТЕКСТУ ВПЕРЁД -->