Бабель мой любимый советский писатель. Вот какой была бы советская культура, если бы не органическая неспособность евреев господствовать (не просто управлять, а властвовать) (317).
Главка "Иваны" из "Конармии". Холодно и злобно, очень узко, но взгляд правильный, верный. Бабель зацепил основу языка. Иван Акинфиев купается в русском языке, барахтается на нагретом солнцем мелководье. Каждое слово сочно, масляно. Акинфиев, развалясь в мерно покачивающейся телеге, говорит своей обречённо сгорбившейся за вожжами жертве - своему тёзке дьякону Ивану Аггееву:
"Вань, а Вань... Большую ты, Вань, промашку дал. Тебе бы имени моего ужаснуться, а ты в мою телегу сел. Ну, если мог ты еще прыгать, покеле меня не встренул, так теперь надругаюсь я над тобой, Вань, как пить дать, надругаюсь..."
Это по словам Бабеля "нескончаемее бормотание" продолжается сутками: Акинфиев, измываясь над жертвой, постоянно стреляет над ухом Аггеева из револьвера, заставляет лечить себе сифилис. Дьякон, этот высший расовый тип, с "громадой лысеющего черепа", пытается по-русски сопротивляться, прижимается к Богу. Но в этом мире Бог распят. Аггееву никак не удаётся заслониться Богом, и его сдувает гнилой ветер разлагающегося языка.
Аггеев говорит:
"Меня высший суд судить будет. Ты надо мной, Иван, не поставлен".
Но мир рухнул:
"- Теперь кажный кажного судит, - перебил кучер со второй телеги, похожий на бойкого горбуна. - И на смерть присуждает, очень просто...
- Или того лучше, - произнес Аггеев и выпрямился, - убей меня, Иван.
- Не балуй дьякон, - подошел к нему Коротков... - Ты понимай, с каким человеком едешь. Другой пришил бы тебя, как утку, и не крякнул (320), а он правду из тебя удит и учит тебя, расстригу... (331)"
На Западе преступление совершается молча, а здесь сам процесс преступления обговаривается, юродски обыгрывается, ловко поворачивается в мозгу убийцы при помощи филологических рычагов. Русское преступление словесно. (335) Слово - преступление. Преступление Раскольникова начинается с написания статьи. Как Достоевский смог найти всему "этому" СЛОВО - "проба"! Раскольников идет на "пробу". Это проба языка. Убийце в "Преступлении и наказании" явно не хватает диалога с жертвой. Поэтому он так и летит на огонёк беседы с заместителем жертвы - Порфирием Петровичем. Русское убийство вполне морально. Убийца, убивающий свою жертву, морализирует, доказывает ей, что убийство в конечном счёте совершается для её же пользы. И русский палач, как Пьер из "Приглашения на казнь", очень нежен, раним, зависим от своей жертвы, с которой он вступил в бесконечный морализирующий диалог. "
- Или того лучше, - упрямо повторил дьякон и выступил вперед, - убей меня, Иван.
- Ты сам себя убьешь, стерва, - ответил Акинфиев, бледнея и шепелявя, - ты сам яму себе выроешь, сам себя в неё закопаешь...
Он взмахнул руками, разорвал на себе ворот и повалился на землю в припадке.
- Эх, кровиночка ты моя! - закричал он дико и стал засыпать себе песком лицо. - Эх, кровиночка ты моя горькая, власть ты моя совецкая...
- Вань, - подошёл к нему Коротков и с нежностью положил ему руку на плечо,- не бейся, милый друг, не скучай. Ехать надо, Вань..."
"Иваны", эти несколько страничек, произведение гениальное. Тут вся суть революции и гражданской войны. Вообще в "Иванах", как и во всей "Конармии", можно выделить четыре слоя:
1. Поэма о революции, воспевание радостно-животной революционной стихии.
2. Издевательство над захлестнувшим Россию варварством большевизма.
З. Издевательство, но утончённое, над русской культурой и русским народом вообще. (Соответственно в 1, 2 и З пунктах превозносится еврейский биологизм, еврейское организующее начало и еврейский логос.)
И, наконец,
4. (Неясное и непонятное самому автору) Выражение гнилости русского языка и русского сознания, показанное путём его укрупненного, натуралистического переживания, растворения языка, обговаривания мира. Персонажи "Конармии" не могут говорить, как не могут говорить гунны или монголо-татары. Это орда, масса человеческих насекомых, всё сжирающих на своём пути, заливающих все вокруг терпкой вонью своих выделений, липких личинок и разлагающихся трупиков. Но герои Бабеля говорят, более того, через разговор всё и показано, и сам Бабель включается в эти диалоги, растворяется в них, превращается в неуклюжее очкастое насекомое, живущее частицей хитиновой коллективной жизни. Персонажи постепенно материализуются, превращаются в людей, по мере того как сам язык разлагается, превращается в тухлое мясо. Рефрен "Иванов" - зелёная от гнили воловья нога, постепенно разрезаемая и пожирающаяся героями рассказа. В конце концов сам автор не выдерживает этой гнили и материализуется. Рассказ кончается: "
Увидев загнившую эту ногу, я почувствовал слабость и отчаяние и отдал обратно своё мясо.
- Прощайте, ребята - сказал я, - счастливо вам".
А вслед Бабелю неслось с телеги: "Ваня, а Вань".
Тут еврейская радость преступления. Забежать за черту как можно дальше, а потом вернуться. (339) Набрать воздуха и побегать внутри колпака с выкачанным воздухом или нырнуть в мутно-зелёную глубину. А потом снова выбежать, снова выпрыгнуть.
Лишь четвертый слой делает Бабеля подлинно русским писателем. Иностранец бы до четвертого уровня не донырнул, не понял бы. Его и нельзя понять. Можно почувствовать, даже почуять.
Но тут же и отличие. Еврей "забегает" в жизни, русский - в мечтах. Бабель сказал о Набокове: "Хороший писатель, только писать ему не о чем". (344) Конечно, Набоков никуда не забегал, не "собирал материал". Ему это и не нужно было. Преступление и предательство совершалось в уме. У Бабеля - в сердце. Его "Конармия" строго документальна.
Бабель сидит в одной телеге с Иваном. Но он набрал воздуха из иного мира и он еще вернётся туда. Автор живёт запасами того воздуха и поэтому слышит трупный запах гнилого мяса. Его русские собеседники живут в этом мире и уже притерпелись, принюхались, их ноздри не чуют тлена языка. Они разрушаются и гибнут вместе с языком. Бабель предстает перед ними человеком иного мира, гордым и скучающим марсианином, наблюдающим любопытную популяцию земных позвоночных. Он едет на телеге, но вот там, за пригорком, его ждёт уютная летающая тарелка. К нему и относятся как к высшему существу, режиссёру этой драмы:
"Дьякон схватил мою руку и поцеловал её. - Вы славный господин, - прошептал он, гримасничая, дрожа и хватая воздух. - Прошу вас свободною минутой отписать в город Касимов, пущай моя супруга плачет обо мне...
И упав на колени, дьякон пополз между телегами головой вперёд, весь опутанный поповским всклоченным волосом".
Но Бабель холоден, описателен. Как и всякий еврей на вершине господства, он теряет тысячелетиями истончаемое чутьё, инстинкт самосохранения. Ему недоступен некоторый пятый слой происходящего, а именно, недоступен надрыв русского человека, который не хочет и не может жить в гнилом мире (355) и начинает всё вокруг ломать, жечь, разбивать, "чтоб врагу не досталось".
Чувство само- и всесожжения хорошо показано в "Войне и мире". Сцена сдачи Смоленска:
"Купец Ферапонтов схватившись за волоса, захохотал рыдающим хохотом.
- Тащи всё, ребята! Не доставайся дьяволам! - закричал он, сам хватая мешки и выкидывая их на улицу...
- Решилась! Россея! ... Сам запалю. Решилась...
" И вот уже пожар разгорелся: "
- Урруру! - вторя завалившемуся потолку амбара, из которого несло запахом лепёшек от сгоревшего хлеба, заревела толпа. Пламя вспыхнуло и осветило оживленно радостные и измученные лица людей, стоявших вокруг пожара.
Хозяин, подняв кверху руку, кричал:
- Важно! Пошла драть! Ребята, важно!.."
По всей "Конармии" разлит этот неясный самому Бабелю надрыв смоленского купца: "Кончилась Россея!" Все герои повести - смертники, и если и живут, то лишь для того, чтобы убивать.
А убивая, сами смерти ищут. Но автор настолько слеп, что аккуратно записал даже эпизод, ясно, в лоб, указывающий его будущую судьбу: эпизод ссоры с Акинфиевым в рассказе-главе "После боя". Иван бросился на него, стал раздирать грязными пальцами рот и кричать: "Ты Бога почитаешь, изменник". То есть хочешь остаться чистеньким, хорошим, когда ВСЁ ПРОПАЛО. Нам нельзя, а тебе, значит, можно? Мы погибнем, а ты жить будешь? Нет, вр-рёшь!..
Тут дело серьезное пошло. Не успеете, тов. Бабель, до тарелочки-то добежать. А то: "Прощайте, ребята, счастливо вам". Раз - и спрыгнул с телеги. Не-ет. "Любишь кататься, люби и саночки возить". Ничего-то евреи в русской истории не поняли. Удивительная слепота!
<-- НАЗАД ПО ТЕКСТУ ВПЕРЁД -->