II. КУКУШКИН

1. САМ


47. Святая кровь

Взведён курок, и без осечки
державный грянул пистолет,
и рухнул в снег
у Чёрной Речки
смертельно раненный поэт.

Но, поражённый царской пулей,
он встал теперь по всей земле –
в степном кочевьи и в ауле,
в крестьянской хате
и в Кремле.

В работе, в песне, в вихре бранном –
ему и слава
и любовь:
на нашем знамени багряном
есть и его святая кровь.

Н. Незлобин


48. Современник

Казалось, время мрамором одето.
Светилось всё. Не знало небо тьмы.
Прозрачной ночью,
Белой ночью лета
На Чёрной Речке побывали мы.
… Его убили на опушке леса.
Аэродром раскинул крылья тут.
В молочном небе,
В тишине белесой
Торжественно спускался парашют.

Здесь рухнул Пушкин от наёмной пули,
Ещё привстал,
Прищурив левый глаз…
К нему деревья ветками тянулись.
Он не успел позвать на помощь нас.

Матросы из Кронштадта
Шли, как волны,
На мир, который Пушкина убил.

Прошло столетье.
Наш товарищ вольный
С тунгусами теперь заговорил,
С вселенной,

С нами…
Этой ночью странной
Никто уйти от памяти не мог.
Мы вздрогнули,
Когда из рек туманных
С шоссе позвал задумчивый гудок.
И в город понеслись автомобили.
По Кировскому…

Вспомнилось тогда,
Что мы Татьяну Ларину любили,
Как девочку, в недавние года;
Что нас в боях овеяло стихами,
Огнём его бессмертья,
Потому
Встал Пушкин рядом с нашими вождями
И наше счастье – родина ему.
Он долго ждал, чтоб сделаться счастливым.
Теперь,
Сосредоточенны, тихи,
Районные партийные активы
До ночи слушают его стихи,
А после – прения.
На ЦАГИ иль на ГАЗе
Встаёт парнишка.
С яростью в крови
Он говорит о бурных днях Кавказа,
О Шиллере, о славе, о любви.
С актива он приходит в пол второго,
Чай кипятит. И пишет о себе,
О времени.
Его простое слово
Уже готово к золотой судьбе.

Однажды утром
Он встаёт устало
И понимает, что к нему пришло
Всё то, что в горле многих клокотало,
Но выбиться наружу не могло.
И я хочу, как он своею песней,
Поднять знамёна дружбы и тревог,
Ведь он мой друг, соперник и ровесник,
Быть может, чем и я ему помог.

Е. Долматовский, 1937 г.


49. Татьяна Ларина

Татьяна, доярка колхоза
При устье далёкой реки,
Где блекнут кукушечьи слёзы,
Где жили давно ямщики.

О, как по ночам ты певала,
Наверно не помнишь сама,
И многих те песни, бывало,
Мальчишек сводили с ума.

И я этих песен немало
Слыхал, проходя стороной,
Одна и меня доконала,
Не дальше, как этой весной.

И не от весеннего грома
Ночей я не спал напролёт –
Прихода ночного парома
Всё ждал у тесовых ворот.

За старой церковной оградой
Мы часто встречались с тобой,
Так спой на прощанье, порадуй,
Последнюю песню пропой.

Свиданья короткие фразы…
Мы входим в старинный собор,
Где грубая кисть богомаза
Урядника тешила взор.

Где ситцевых две занавески
И гулкий рояль в алтаре,
И зал в электрическом блеске,
Как старый затон на заре.

В соборе, где каялся пристав,
В соборе у ярких кулис
Доярки, косцы, трактористы
Кричат исполнителям – бис!

То было в колхозном театре,
В лесу, где не видно ни зги,
Версты приблизительно за три
От самого сердца тайги.

По стеблям степного бурьяна
К парому я в ночь уезжал
И слышал, как пела Татьяна
И длился у Лариных бал.

Ю. Инге, 1938 г.


50. Разговор с поэтом

Она проснулась на заре.
Взглянула – Пушкин на дворе.
Откуда появился вдруг
Степных бурят давнишний друг?
Она и рада, и грустна:
Что гостю выскажет она?
Сказать: что быт бурятский нов, -
Так мало знает русских слов.
А он идёт. Он под окном,
Открылась дверь – и входит в дом.
Светлее солнца Пушкин сам,
Даёт ей руку:
Амар сайн!
Где тут волнение сдержать,
И что ответить, что сказать?..
Услыша говор свой родной,
Бурятка шепчет: "Ты живой!"
Вот – хоймор, окажите честь
На место избранных присесть.
И он садится у стола.
Квартира словно расцвела.
А Пушкин – вот он, молодой.
На пальце перстень золотой.
И перед ним, в весенний час,
Бурятка держит свой рассказ.
… Тебя я знаю много лет,
С тех пор как стал у нас Совет,
После колхозного труда
С твоею няней иногда
Я говорила о тебе,
Дивилася твоей судьбе.
И не одну, бывало, ночь
Со мной смотрителева дочь
Здесь провела… Её ты знал,
Ты Дуней раньше её звал,
У нас есть тоже Дуня здесь,
Но ей у нас хвала и честь:
Она в колхозе бригадир,
Глядит по-новому на мир,
Дорогой Ленина идёт,
Сама судьбу свою куёт.
Смеётся Пушкин. Весел он.
А за окном – весенний звон.
Скажите, - Пушкин говорит, -
Что там на поле так гудит?
Там сев идёт. Ещё вчера
На поле вышли трактора.
А почему в любом дому –
Горят огни всю ночь? - Чему
Тут удивляться, здесь подряд
Электролампочки горят.
Я вижу книги, много книг,
И в каждой – свой родной язык.
Кто их писал?
Мой сын, бурят.
Он водит тракторный отряд
И книги пишет…
Пушкин встал
И снова руку ей пожал,
Сказав: "Большой ему привет", -
Шагнул к дверям – и гостя нет.
И перед ней, вошедший в быт,
Лишь томик Пушкина открыт.

Ч. Цыдендамбаев
Пер. С. Дунаева


51. Встреча на юбилее Пушкина
(12 июля 1949 года в селе Михайловском)

И торной дорогой, и узкой тропой,
Во всех направленьях, с рассвета,
Поток за потоком, толпа за толпой
Стекались к могиле поэта.

…

И толпы стекались одна за другой,
И с ними к холму на погосте
К могиле поэта, для всех дорогой,
Пришли иностранные гости.

Поэты поэту любовь принесли
Из мест, что далёко отсюда.
И чех, и поляк, и чилийской земли
Поэт вдохновенный Неруда.

И войска Чжу Дэ узкоглазый певец,
На пташку степную похожий,
И венгр, и болгарин, и финн… Наконец,
К могиле пришёл чернокожий.

Глаза разгорелись огня горячей,
Казалось, что в это мгновенье
Красноречивее многих речей
Немое его появленье.

Наверно, такого у Пушкинских гор
Вовек никогда не бывало,
Здесь с негром колхозник повёл разговор,
И негра толпа обступала.

Он каждое слово старался сберечь,
Ни слова по-русски не зная,
Он слушал певучую русскую речь,
Прекрасно её понимая.

Он родину вспомнил, что еле жива,
Что так баснословно богата,
Но стонут Антильские острова
Английского протектората.

"Там белый владыка, а черному - шиш*.
У белого – море и берег…"
Он Англию проклял, он проклял Париж
И злобу обеих Америк.
И, может, впервые у русской реки
Он видел себя человеком.
И глаз восхищённых сверкали белки,
И слёзы стекали по векам.

Как негру по-русски об этом сказать?
И жестов и мимики мало.
А радость гортань распирала опять
И сердце его поднимала.

И где-то на гребне девятой волны
Он вырос, прекрасен и славен,
В какой-то мгновенный наплыв тишины
Он крикнул: "Да здравствует Сталин!"

Как будто он встал всей судьбе поперёк,
Хлебнувший весёлой свободы.
Как будто он первое слово изрёк
За долгие рабские годы.

(* Из народной негритянской песни, - прим. авт.)

М. Дудин, 1949 г.


52. Негр (отр.)

… Москва. В переулках – снег, как стихи.
Но вижу сквозь снег,
как, дрогнув губами,
над государствами, над городами
чёрный Пушкин сжал кулаки.
Дантесы ходят по Алабаме.

Р. Солнцев


53. Дядя

Мой дядя в двадцать пятом
Командовал полком.
Он был крутым солдатом,
Прямым большевиком.

И, от природы добрый
И вовсе не герой,
Питался чаем с воблой,
Жил в комнате сырой.

Он полной мерой мерил
Поступки и слова.
Он свято в дело верил,
Как верят в дважды два.

Сказал он зло и чётко
Однажды в Новый год,
Что здесь преступна водка,
Коль голоден народ.

Он пробегал сурово
С утра столбцы газет, -
Пожара мирового
Всё что-то нет и нет.

Он вечно жил, готовясь
К тому, что впереди,
Торжественная совесть
Жила в его груди.

… Высокий шлем, и шрама
Над бровью полоса…
Он смотрит зло и прямо
С портрета мне в глаза.

Е. Винокуров, 1957 г.


54. Натали

Уйдя – с испугу – в тихость быта,
живя спокойно и тепло,
ты думала, что всё забыто
и всё травою поросло.

Детей задумчиво лаская,
старела как жена и мать…
Напрасный труд, мадам Ланская,
тебе от нас не убежать!

То племя честно и злое,
тот русский нынешний народ,
и под могильною землёю
тебя отыщет и найдёт.

Ещё живя в сыром подвале,
где пахли плесенью углы,
мы их по пальцам сосчитали,
твои дворцовые балы.

И не забыли тот, в который,
раба страстишечек своих,
толкалась ты на верхних хорах
среди чиновниц и купчих.

И, замирая то и дело,
боясь, чтоб Пушкин не узнал,
с мольбою жадною глядела
в ту бездну, где крутился бал.

Мы не забыли и сегодня,
что для тебя, дитя балов,
был мелкий шёпот старой сводни
важнее пушкинских стихов.

Я. Смеляков


55. Поэт и цветочница

… Холодно людям, но вечером где-то
Их приласкает кровать.
Бедная девушка, еле одетая,
Вышла цветы продавать.

Голос струится в булыжном граните,
Будто осенний поток.
Астры купите!
Астры купите!
Пятиалтынный цветок.

Бродит она по кварталам дремучим
Старой лабазной Москвы.
Волосы мёдом густым и пахучим
Льются на грудь с головы.

…

Снова аптека, орёл алебастровый,
Шубы, цилиндры, манто.
Астры купите!
Не купите астры вы? –
Не покупает никто!

…

Гаснут огни. Подгулявшие франты
Ищут знакомства в тени.
Мимо этапом прошли арестанты.
Что тут хранить?
Но играют куранты
"Боже, царя храни".

Полночь.
И девушка смотрит устало
На опустевший квартал.
Вдруг с высоты своего пьедестала
Пушкин её подозвал!

Тронул ресницы перчаткою узкой,
Будто заплакать готов:
Девушка, люди империи русской
Не покупают цветов.

Церкви да тюрьмы!
Темно, как в могиле!
Даже цветы не милы.
Вон арестанты, они бы купили,
Да на руках кандалы.

Лет через сто загорится искристо
Астрами родина вся.
С песней на каторгу шли декабристы,
В сердце рассаду неся.

Вижу, тебя одолела усталость,
Но не кручинься, постой, -
Взял он у девушки всё, что осталось,
И заплатил золотой.

Б.Ковынев, 1938 г.


2. КУКУШАТА


56. Стихи о Лермонтове

Нет, не только в блеске перевода,
В ритмов и метафор красоте,
На широком титульном листе, -
На борту большого парохода
Это имя счастье и тепло
В Индию далёкую несло…

И не только образ чужедальний
Одинокой северной сосны,
И её арктические сны,
И её мечты о южной пальме –
Радость хлеба он принёс сюда,
Нагрузив огромные суда…

Исполин поэзии мятежной!
Он, вместивший столько бурь в себе,
Всё предрекший в собственной судьбе,
Он, воспевший парус белоснежный,
Вновь в тумане моря голубом
Движется советским кораблём.
Чтоб одолевали голод лютый
Люди с пальмовою смуглотой,
Принимая хлеб наш золотой,
Чтоб для маленьких детей Калькутты
Матери лепёшки испекли
Из пшеницы ленинской земли!

Есть закон: идти на помощь людям
И рассеивать голодный стон.
Это высший на земле закон:
Мужеством, искусством, правосудьем,
Щедрым хлебом поля своего
Помогать от сердца от всего!

Дайте мне его стихотворенья! –
Том стихов седой индус берёт,
С уваженьем гладит переплёт,
Бронзовое трогает тисненье…
А певец на площади поёт:
"Лермонтов" – советский пароход!.."

О.Колычев, 1954 г.


57. Две звезды

… Вот как вижу:
в деревушке Тнава,
у всего народа на виду,
русский воин к шапке югослава
прикрепил московскую звезду.

Две звезды!
Звенит январский воздух,
звёзд десятилучие горит,
серб и русский говорят о звёздах,
и Звезда с Звездою говорит.

А.Недогонов, 1945 г.


58. Некрасов

… День пришёл – и деревня Горелово встала
Над золой, в электрических солнцах горя,
А Неелово межи в полях распахало,
Чтоб колхозная слава неслась за моря.

И шумит урожаями Неурожайка.
Терпигорев уезд, где же горе твоё?
Ну-ка встань ты, Роман! Ты, Демьян, распытай-ка
У своих земляков, каково их житьё.

Где бурлацкие стоны над Волгой великой?
Чьей могучей рукою возделана ширь?
Встань, Орина, солдатская мать, погляди-ка:
В деда внуки твои: что ни внук – богатырь.
Видишь, Дарьина внучка деревней проходит,
Обернётся, посмотрит – рублём подарит,
Подарит – и пройдёт. А как песню заводит!
А над сердцем звезда золотая горит.
И поют над Ерёмушкой новые песни.
Если б мать моя встала, послушала их,
Посмотрела б, как с каждой весной всё чудесней
Расцветают угодья лугов заливных!

Нам не надо клониться, чтоб жить без печали, -
И народ наш от сердца спасибо сказал
Песням мести, что душу его окрыляли,
Песням скорби, с которыми жить начинал.

Н.Браун, 1949 г.


59. Народ не забыл своего Тараса
(Речь на VI пленуме Правления Союза
советских писателей СССР, посвященном
125-летию со дня рождения Тараса
Григорьевича Шевченко, 4 мая 1939 года)

… Не на пустом появилась месте
Культура наша и наша страна.
И мы, как знамя правды и чести,
Великие в сердце несём имена.
Не зря мы справляем любой юбилей,
Не попусту мы отмечаем числа,
Для нас юбилеи великих людей
Полны живого огромного смысла.
Я слова старинного не побоюсь
(Не всё в старине только хлам и "ветошь"), -
Светочей ценит Советский Союз,
И наш Шевченко – это наш светоч!
Народ сразу понял певца своего,
Но многим мешало Тарасово пламя;
Одни сапогами топтали его,
Другие старались душить словами.
Немало седых буржуазных бородок
В академическом никло рвении,
Твердя, что Шевченко, мол, самородок,
Но нет у него ни культуры, ни гения,
Он, мол, творец немудрящих песен,
Которые любит серая масса.
Так буржуазная книжная плесень
Пыталась унизить образ Тараса.
Другие этот великий образ
Пытались представить плакучей ивой:
Шевченко, мол, дяденька очень добрый,
Очень несчастненький и слезливый.
Не только в статьях – и в переводах
Они не жалели розовых красок,
Чтоб в русской деревне, на русских заводах
Не грянул подлинный голос Тарасов.
В переводе "кайданы" звучали как "путы",
Неверье Шевченко читалось как вера.
Так буржуазные лилипуты
Пытались связать и свалить Гулливера.
Порой и почище людишки бывали:
Легко перепрыгнув пределы цинизма,
Образ Шевченко они малевали
В жёлто-блакитных тонах шовинизма.
Тарас к простому народу всех наций
Был ласковей матери, солнца теплей, -
И всё ж за него пыталась цепляться
Сволочь, кричавшая: "Бей москалей!"
При жизни шпики и жандармы, как черти,
Поэту старались придумать ад,
И на стихи его после смерти
Лились чернила, помои и яд.
Но голос Шевченко гудел набатом,
Нёсся бурливой и гневной лавой,
И образ поэта в сердце солдата
Вставал, озарённый любовью и славой.

…

И в доме рабочем, на столике скромном,
Где Ленин лежал и лежал Некрасов,
Часто стоял в уголке укромном
Простой и знакомый бюст Тарасов.

…

Тарас Григорьевич, погляди,
Как пышно цветёт твоя Украина!
Ты видишь – с орденом на груди
Идёт по полям твоя Катерина,
И сын у неё – замечательный сын, -
Весёлый, умный, красивый, здоровый,
Он трактор ведёт средь колхозных равнин
И песню с милой поёт чернобровой.

…

Мы воплощаем мечты веков,
И гении наши нам помогают,
В новой культуре большевиков
Всех светочей мира лучи сверкают.
Я вижу порою в тумане времён
Моря человечества, и в авангарде
Идёт моя Родина в блеске знамён,
Идёт мой Сталин, идёт моя партия!
И здесь, во главе людских поколений,
Все светочи мира видятся мне, -
Разбив цепи времени, Маркс и Ленин
С нами идут к небывалой весне.
Все гении знанья, искусства и слова,
Кто жил и болел судьбою земли,
Кто страстно любил человека земного, -
Все, все под наши знамёна пришли!
И там, где Шекспир с Руставели рядом,
Где Пушкин и Горький – в первых рядах,
Идёт Шевченко, и светится радость
В синих больших и глубоких глазах.
И новое солнце встаёт величаво,
Неся человечеству новую жизнь,
Солнце свободы, солнце славы,
Имя которого – коммунизм!

В. Лебедев-Кумач, 1939 г.


60. Памяти Тургенева

… Был он высок, осанист и спокоен,
Любил бродить с двустволкой по лесам.
Вы знаете, как жил и кто такой он.
Пусть лучше о себе расскажет сам:
О юности своей, о Вешних Водах, -
Куда ж они умчались?.. Знает бог.
О старости, которая не отдых
Ни от одной из мыслимых тревог.
Расскажет он, как праздничен и труден
Путь человека сквозь ночной туман…

В ночной туман уйдёт бездомный Рудин,
Начнёт скитаться по свету роман.
Смешаются в нём счастье и невзгода,
Страсть девушки и старческий закат.
И эмигрант сорок восьмого года
Погибнет у парижских баррикад.
И книга, как живая, отстранится
От подлых рук. В том смысл её и честь!

Недаром в ней обуглены страницы:
Герр оберст не хотел её дочесть.
Швырнул он в печку – это, и другую,
И третью, испугавшись русских вьюг.
Он у огня вымаливал, торгуясь,
Щепотку жизни, - дальше хоть каюк.
Он понимал, что никуда не выйдет
Из этой жаркой маленькой избы.
Что вьюга насмерть гостя ненавидит,
Что верстовые жуткие столбы
Не считаны. И нет уже спасенья
Ни у печи, ни в поле, ни в лесу…

Рванув кольцо, шагнул с размаху в сени
Тот великан с двустволкой на весу.
Был он, как встарь, осанист и спокоен,
Никем не остановлен и не зван.
Нам лучше не расспрашивать,
какой он – Товарищ Т., по имени Иван.

Он усмехнулся в бороду, усталых
Глаз не сводя с морозного стекла.
А там, в слоистых ледяных кристаллах,
Ракета красной каплею текла
И расплывалась.
Но едва погасла, -
В остывшей печке красный уголёк
Страницы книги тронул будто назло,
И красный блеск на великана лёг.

Завыла вьюга, бешено запенив
Косматый снег. Услышав "Руки вверх!",
Герр оберст вздрогнул:
- Кто это? Тургенев? –
… И партизан его не опроверг.

П. Антокольский

<-- НАЗАД ПО ТЕКСТУ АНТОЛОГИИ ВПЕРЁД -->

К ОГЛАВЛЕНИЮ РАЗДЕЛА