195. Нарушитель

… Птица вдруг нарушила границу,
С песенкой весёлой полетев.
Но она не знала, что под елью,
Выросшей, где наша полоса,
Наблюдали ласково за нею
Человечьи карие глаза.
Карие, не ведавшие страха,
Смерть в лицо видавшие не раз.
- Ишь ты как распелась нынче птаха,
Что ж, лети, теперь живи у нас, -
И хотя нарушен был порядок -
Строгий в самой сущности своей, -
Мы таким гостям сердечно рады,
Приносящим радость для людей.

А. Игумнов

196. Слово о пограничнике

… Густыми ветвями ореха лесного
Маскируя острый винтовочный блеск,
Ты опытным слухом бойца-часового
Внезапно поймал подозрительный треск…

Ты тихо раздвинул упругие ветки,
К плечу прижимая прохладный приклад.
Крадётся агент иностранной разведки,
Но он и ползком не вернётся назад.

Ты можешь поставить его на колени
И именем Родины нашей судить.
Ты можешь на месте, как в сердце мишени,
Дежурную пулю в бандита всадить.

Но, помня задачу свою боевую,
Ты руку кладёшь на холодный затвор,
Шпиона к себе подпускаешь вплотную
И дуло винтовки наводишь в упор.

Товарищ! Недаром такими ночами
На отдых спокойно уходит луна.
Счастливой землёй у тебя за плечами
Лежит безмятежно родная страна.

Е. Горбань, 1937 г.

197. Граница

… Мы лежали молчком. Два бойца. Два винта.
И четыре ноги. И четыре обутка.
Третий босой и преданный нам до хвоста
знаменитый, прославленный пёс Незабудко…

Незабудко рванулся и замер дрожа,
словно искры метнулись по жилам собачьим.
Что почуял он в этой глухой тишине?
Незабудко трясло, выгибало от злости,
мы едва удержали его на ремне.
Пёс умел понимать: если "гости" так "гости".

…

Алексей с Незабудко пополз на обход,
я залёг, приготовя четыре обоймы.
Расстрелять нарушителей было легко -
мы немедля нашли бы управу над ними.
Но задача была не легка далеко -
нарушителей взять мы решили живыми.
Подпустив на каких-нибудь двадцать шагов,
я им крикнул:
- Сдавайся! Оружие бросить! -
Сам лежу за пеньком и гляжу на врагов -
поднялись, а руки ни один не заносит.
"Ну уж, - думаю, - маху теперь я не дам,
наши снайперы пуль не теряют!"
И давай их "под корень считать" - по ногам.
Спотыкаются… падают, но удирают!
И тогда Алексей Незабудко спустил.
Раздирая когтями замшелую гущу,
полуволчьих кровей, полубешеных сил,
Незабудко, как буря, упал на бегущих.
Он швырял себя в тёмную силу врага:
повалив одного, налетал на другого;
у него будто выросли сразу рога,
и спасенья врагам не нашлось никакого…
Четырёх мы скрутили уже на лугу.
Незабудко - за пятым, который без шляпы.
И, догнав, вдруг завыл, изогнулся в дугу,
рухнул наземь и вытянул лапы.
Тут за пятым вдогонку пошёл Алексей
через рыжие мхи, через мокрые чащи.
- Да сдавайся ты, дура! -
всё чаще и чаще,
задыхаясь от бега, кричал Алексей.
Он настиг беглеца у запретной межи,
он успел ему крикнуть ещё раз:
- Лежи!
Не желаешь? Так на ж тебе в шею воловью! -
Захлебнувшись своею же собственной кровью,
нарушитель с трудом обернулся назад,
обернулся и … выстрелил, гад, наугад!
Алексей зашатался. Под левым плечом
что-то свистнуло, вышло насквозь и пропало.
И немыслимо было понять нипочём -
то ли сам он упал, то ли небо упало.

Мы несли Алексея в открытом гробу.
Первый гром разорвался над тихой заставой.
Первой каплей весна раскололась на лбу.
Алексей недвижимый лежал, величавый.
Мы не слышали тяжести тела его.
Десять рук подпирали дубовое днище.
Как бессмертье его, как его торжество,
цвета крови над ним вознеслось полотнище.
И ударили трубы. И где-то вдали
взмыла молния белой каймой полукружья.
Командиры несли, пионеры несли
на сафьяне его боевое оружье…

С. Васильев, 1937 г.

198. Последняя ночь

… Песчаный вихрь
Клубился за окном,
И замирал, и разгорался снова,
И сотрясался пятистенный дом
Колхозника Гордея Иванова.
Старик не спал
И всматривался в тьму,
И чудилось недоброе ему.
Его душил пододеяльный зной,
И слышал он,
Как за глухой стеной
Сад бушевал,
Как грызла корку мышь,
Как по железу островерхих крыш
Ударил дождь, тяжёлый проливной.
Сверкнула молния,
И вновь темно.
Ударил гром, и вздрогнуло окно.
Карниз звенит,
В трубе вода ворчит,
И кто-то глухо по стеклу стучит.
Ужели недруг из чужих людей,
Которым в ночь скитаться суждено?..
Насторожённо подошёл Гордей,
Навстречу ветру распахнул окно.
Пахнуло прелью
И листвой сырой…
- Кто ходит здесь недоброю порой? -
И слышит он
Сквозь посвист ветровой:
- Откинь засов! И сыну дверь открой.
- Сынок… Ужели?..
Погоди… Сейчас…
Каким путём пришёл ты в этот час?
- Не говори, не спрашивай пока.
Я весь промок, дорога далека. -
И, перепрыгнув
Через скользкий тын
И счистив грязь
С подкованных сапог,
Переступив родительский порог
Нежданным гостем
Долгожданный сын…

Сын не спеша родителям открыл
И помыслы и замыслы свои.
Сын о войне грядущей говорил
И рисовал жестокие бои.
И старенькая, сгорбленная мать,
Умевшая мечты его беречь,
Вдруг перестала сына понимать,
Что он сказал,
Куда он клонит речь.
Он говорил о близости конца,
Он убеждал и умолял отца.
Он говорил:
- До дна испита чаша
Терпения людского. Будет час -
На полонённую
Святую землю нашу
Придут друзья
И принесут, папаша,
С собою смерть.
Взгремит металл,
И газ
Сожжёт цветы,
Леса, поля и степи,
Свинцовый дождь
Прольётся с облаков.
И мы пойдём
Во всём великолепье
По всей стране, разбив большевиков.
Пройдёт гроза,
Ты заживёшь, как барин,
Построишь хутор,
Заведёшь коней.
Мы чистым золотом
Тебя одарим,
Дождёмся светлых
И великих дней.
И я приеду греться у камина
В родной и тихий
Хуторской очаг… -
Отец взглянул на дорогого сына,
И пальцы сжались
В яростный кулак,
Окостеневший
Под столом дубовым,
И сердце камнем
Замерло в груди…
Но кулаком,
Как и последним словом,
Как и обидным словом "уходи",
Нельзя помочь
Задуманному делу,
Нельзя земле и родине помочь…
- Папаша, слышишь?
Время подоспело.
Ночь скроет всё,
Отличнейшая ночь.
…
Отец вникал в сыновние слова.
Отец сказал:
- Не надо лишних слов,
Я и без них помочь тебе готов…
…
Так плоть свою,
Попавшую в беду,
Я сам через границу проведу.

Кромешный мрак,
Косматые кусты,
Летящие в дыханье ветровое
Среди слепой осенней черноты.
Остановились на минуту двое.
- Какая тьма, - шепнул один, -
Ни зги.
Немыслимая, чёртова дорога!
Я подтяну повыше сапоги,
А ты, надеюсь, подождешь, немного.
Под нами мхи,
Вонючая вода.
Какая-то разжиженная каша.
Мне кажется,
Идём мы не туда,
Куда нам надо,
Дорогой папаша.
И если ты задумал что-нибудь,
И если выбрал ты недобрый путь,
Хоть ты отец,
Убью тебя на месте!
Клянусь, отец,
Нам не погибнуть вместе. -
Отец молчал,
Отец прибавил шаг,
В груди его кровоточила рана.
Он за спиною ощущал сквозь мрак
Курносый ствол
Холодного нагана.
Пуста, темна отцовская душа.
В ней больше места
Не осталось сыну.
Шагал отец,
Гнилые мхи круша
И по колено погружаясь в тину.
Шагал сквозь дождь
И вековую тьму,
И сын тревожно
Говорил ему:
- Опять, отец, вонючая вода…
Сюда ль, отец?
- Сюда, сынок, сюда. -
Во мгле плывут
Немыслимые тени.
Унялся дождь,
И лютый ветер стих.
Гниющее дыхание растений
Кольцом зловонья
Окружило их.
Дрожали ветви у гнилых осин,
И снова к уху
Наклонялся сын -
Когда ж конец?
- Опять, отец, вода.
Сюда ль, отец?
- Сюда, сынок, сюда. -
В висках у сына
Не смолкает звон,
Но твёрдо ноги в воду ставит он:
Им движет злоба.
Сквозь зелёный мрак
Шагнул ещё
И не заметил, как
Раскрылась пасть
Трясины впереди.
Отец сказал:
- Ну, что же ты?
Иди! -
И сын шагнул,
Успев спросить отца:
- Дойду ли я
С тобою до конца?
Опять вода…
Мне чудится беда…
Сюда ль, отец?
- Сюда, сынок, сюда…

Н. Васильев

199. Сапоги

Веселей, молоточки, трезвоньте,
Сыпьте в уши весёлый горох!
На Каляевской,
В коопремонте,
Мы работаем до четырёх.

По окну и рекламной картинке
Мастерскую нетрудно найти.
Коль у вас захворали ботинки,
Заходите ко мне по пути…

…

Посмотрите в минуту покоя
На носок сапога-удальца.
Есть у обуви что-то такое…
Ну… почти выраженье лица.

Предо мной элегантные туфли.
Их потрепанный облик не врёт:
Порыжели они и пожухли,
До упаду танцуя фокстрот.

Без желания туфли такие
Я беру, чтобы выправить рант.
Но вчера сапоги боевые
Мне принёс молодой лейтенант.

Загорелые, смуглые лица, -
Голенища сверкают, как жесть.
Есть упругая стойкость границы,
И холодное мужество есть.

На тропинке, от слякоти ржавой,
Не они ль проверяли посты?
И шпион агрессивной державы
Убирался обратно в кусты.

Рвали их дождевые потоки,
Обжигала шальная пальба,
Но стояли они на Востоке,
Будто два пограничных столба.

Отдыхали в походном жилище,
Где тревогой пропитана мгла.
И не зря поперёк голенища
Многодумная складка легла.

Добродушно, нахмурившись бровью,
Лейтенант говорит:
- Помоги! -
И, конечно, с особой любовью
Починю я его сапоги.

Б. Ковынев, 1938 г.

200. Заокеанская рапсодия

Перекрывая улиц вой,
Вопит назойливо реклама:
- Вниз головой!
Вниз головой
Слова ныряют меж домами.

Речь зазывалы горяча:
- К себе зовет вас Джонсон, люди,
Спешите слушать скрипача, -
Вниз головой играть он будет!

Индейский танец боевой,
Фокстроты, буги-вуги, польки...
Вниз головой, вниз головой
Он исполняет в баре только!

...У музыканта боль в висках,
И пальцы судорога сводит...
Жена - больна... на малышах -
Лохмотья... С детворою страх
И голод - по помойкам бродят...

Он проучился столько лет,
Трудясь, борясь с лихой нуждою...
Работы нет и силы нет, -
Всё прахом! Всё - вниз головою!

И он бредет полуживой
В джонсонов бар и там играет,
Вниз головой, вниз головой,
Как радио оповещает...

Вокруг - убийцы, торгаши
Пьют виски и гогочут рьяно:
Что там искусство? Что души
Простой и честной - боль и раны!

В дыму, в грязи, в пивных парах
Они шумят ночной порою:
Скрипач мелькает в их зрачках,
Играющий вниз головою...

Усталый взмах смычка... И вот,
Шатаясь, музыкант встает...
Минутный отдых, и опять
Спиной прижавшись к стойке бара,
Средь звона кружек, средь угара
Вниз головой он должен стать...
Хозяин злобно крикнул: - Живо!
За дело принимайся ты!

Средь сумасшедшей суеты
Летят визгливые мотивы...

На чувстве камнем лег запрет,
Затоптано все дорогое...
И для искусства места нет
Там, где мораль - вниз головою.

Е. Павличенко

201. Гибель класса

...Владельцы нефти, разносчики ваксы,
Британцы иль янки - мы англосаксы!
Сидят за круглым столом джентльмены,
Как смерть мертвы,
Как боги надменны.
...
Есть у них новинки вроде хлопушек,
Есть хирургов и психиатров орда,
Чтоб гноить детей, от страха распухших,
Заражать любым столбняком города.
Есть у них про запас такие микробы,
Есть такой рассадник кусачих блох,
Что мерещится им - на могилах Европы
Зашумит некошеный чертополох.
Есть у них тренированные в массовых драках
Циркачи и поэты в лакейских фраках.
Есть у них философ, домашний дурак их,
На труды которого студенты плюют.
Наконец, в конурах, в лачугах, в бараках
Есть у них безработный люд.
Как же им напоследок не учесть векселей!
Как не справить гибель свою веселей!
И когда буги-вуги идет на эстраде -
Танки движутся по автостраде.
И когда для хозяев старается джаз -
Загудел истребитель, кружась.
И когда саксофон задыхается, блея, -
Голосует за смерть Ассамблея.
А когда плясуны попадают в такт -
Это их Атлантический пакт!

П. Антокольский

202. Вы линчуете мир

Я вас знаю давно. Вы же гангстер из штата Миссури.
Повелитель таверн, утверждающий доллара власть.
Как могли вы забыть, раздувая всемирные бури,
Что сгнивающий плод должен первым от бури упасть!

Чтобы вам "погадать", мне кровавой ладони не надо.
Ключ к познанью дает не ладонь - диалектика-мать.
С многодумных вершин большевистского точного взгляда
Нашим людям дано все предвидеть и все понимать.

Я вам правду скажу. Эта правда не очень любезна:
Не к добру приведет вас извилистых плутней тропа.
Посмотрите вперед - впереди беспросветная бездна.
Оглянитесь назад - позади черепа,
черепа...

Вы линчуете мир, ненавидя людей откровенно.
И простой человек ваше имя проклял и отверг.
Вас боится Париж. Ненавидит Неаполь и Вена...
В целом мире вас ждет только город один: Нюренберг!

Б. Ковынев, 1950

203. Факел над миром

Есть человек.
Есть человеко-волк.
Двуногий зверь. Не из легенды греческой.
Он наяву. Он в крови знает толк.
Он виски пьет из крови человеческой.
И в океане на материке
Стоит не зря его "Свободы" статуя.
Горящий факел у нее в руке.
На океан ложится тень хвостатая.
В ней, сам не зная, выразил творец,
Как после слов "святейшества" любезного
Вслед за крестом в вигвам входил свинец
И обладатель панциря железного.
Огонь и меч!
Огонь войны и меч!
Вот чем была их "миссия культурная".
Да и сейчас, грозя весь мир поджечь,
Стоит душа плантатора скульптурная.
Вот почему, окончивший колледж,
Знаток манер и прочее и прочее,
Банкир рычит:
- Кроши их и калечь! -
Кого?
Да нас. Отечество рабочее!
Банкиру снятся русские холмы.
Он позабыл в фашистской озверелости,
В какой "колледж" экзамен сдали мы
На аттестат международной зрелости.
Что дважды два - четыре, а не пять,
Что ни к чему в парламенте истерики.
Уж мы себя умели отстоять,
Когда на карте не было Америки.
Что и сейчас советский штык не ржав,
Что наш народ не племя полудикое.
Среди великих титулом держав
Держава мы действительно великая!

Б. Ковынев, 1953

204. Слово мира (отрывок)

Папа Пий беснуется,
а в лапах
Держит крест и доллар золотой.
Чем земле иметь такого "папу",
Лучше стать ей
круглой сиротой!

С. Смирнов, 1950

205. Стихи об Аляске (отрывок)

Что же господа американцы
Сделали с Аляскою сейчас!
Может, залили электросветом?
Изменили бег и путь воды?
Выстроили университеты?
Развели плодовые сады?
Вот журнал "Америка" листаю,
Но повсюду, сколько ни листай,
Сквозь враньё рекламы вырастает
Нищий и загубленный тот край.
Вопреки кричащим нагло краскам,
Вижу, как в подзорную трубу,
Черный день сегодняшней Аляски,
Неприглядную ее судьбу.
Никаких садов, ни зданий дивных,
Ни училищ... Только лишь одно:
Стан самолетов реактивных,
Бомбовозов новое звено.
Да, страну, что погрузилась в дрему,
Будит лишь молотов страшный гром.
Никаких садов... Аэродромы!
Целый край - сплошной аэродром!
Но, страдая, голодая люто,
С островка, что ныне нищ и наг,
Смотрят с упованьем алеуты
На советский краснокрылый флаг.
До сих пор ночами на Кодьяке
Наши песни русские звучат,
До сих пор среди индейцев всякий
Помнит, что сосед их - русский брат.
О его большом и добром сердце,
О его руках, что любят труд,
До сих пор в селениях индейцев
Сказ из рода в род передают.
В глубине аляскинских просторов
Эта память вечно будет жить.
Даже ревом авиамоторов
Эту память
Вам
не заглушить!

К. Лисовский

206. Откуда ангелы?

"В Англии насчитывается более 70 тысяч
незаконнорожденных детей от американских
солдат и офицеров".
(Из газет)

По Пикадилли мы ходили,
Смотрели с удивлением,
Как янки бродят, в бар заходят,
Как ищут развлечения.

Затылки стрижены,
А брюки сужены;
А брови выжжены
Лучами южными.

За фунты, шиллинги
Поманят миленьких,
Одетых дешево,
Едва расспрошенных.

Откуда ангелы
Слетелись в Англию?
С какого берега?
Да из Америки.

Им небо Лондона
Как будто продано,
По чеку мистера -
Район Вестминстера.

Привыкли в грохоте
Мечтать о похоти;
Мечты весёлые -
По курсу доллара.

Есть разрешение,
Есть снаряжение.
Раз есть Британия -
Так есть питание.

Им здесь так здорово,
Воздушным боровам;
Им очень нравится
Ходить с красавицей.

Ходить с подругами
За бугивугами,
Хватать за талию,
Ну, и так далее...

А после -
матери
Вопят проклятия;
Слова разящие:
- Их дочь -
пропащая!

Проходят месяцы -
Не все повесятся.
Есть срок положенный
И - новорожденный.

Под низкой крышею
Все крик услышали;
Под распашонкою
Сучит ножонками.

Родится лапонька...
А где же папонька?
Да ведь у папеньки
Стыда ни капельки.

У папы гончего
Срок службы кончился;
Недосягаемый,
Неприкасаемый.

Взмахнул он крыльями
Над эскадрильями,
Взлетел над берегом
И - скок в Америку.

По Пикадилли мы ходили
Смотрели с удивлением,
Как янки бродят, в бар заходят,
Как ищут развлечения...

Какие ангелы
Слетелись в Англию?!

А. Сафронов

207. Американская баллада

В ужасных нью-йоркских трущобах
Поэт неудачливый жил.
Его издавать отказались,
Он вечно с нуждою дружил -

За то, что сенаторов штатов
Он меткою рифмой разил,
За то, что злым карликом в песне
Он Трумэна изобразил.

У двери сырого сарая,
Чьи стены слабее трухи,
Рассеянный, мрачный, голодный,
Однажды писал он стихи.

А ветер того дожидался,
Он поднял стихи его вдруг,
И, как голубиная стая,
Они разлетелись вокруг.

...

А люди листки поднимали,
Читали их наперебой
И злей ненавидеть учились
Лжи и насилия строй.

...

Стихи эти прячет торговка
В корзинку своих овощей,
Потом по секрету читает
Подружке болтливой своей.

Все слушают песню поэта,
Как маленький карл-людоед
Из крови рабочих похлебку
Готовит себе на обед...

Схватили поэта. Беднягу
В железных оковах ведут.
Ведут полисмены поэта
На страшный Мединовский суд.

Ведут полисмены поэта
На лицеприятный допрос
В проклятом бюро федеральном,
В прогорклом дыму папирос.

...

Но ветру не страшно все это,
Он только смелей и свежей...
Захочет -
издаст он поэта
В невиданном тираже...

О. Колычев, 1950 г.

208. Концлагерь

Концлагерь огромный, как город.
Щебень и высохший шлак.
Словно копья, зубцы на заборах.
Прогудроненный чёрный барак.

Вокруг полицейских ватага -
Усиленный караул.
Привезенный из Чикаго
Электрический пробуют стул.

В. Осинин, 1952 г.

209. Негр (отрывок)

Все тьмой и дремотой объято.
Пустынно - куда ни взгляни.
Зовут к себе негра-солдата
Лишь зоны советской огни.

М. Калачинский, 1945 г.
Пер. С. Спасского

210. Негритёнок

Хлеба просит голодный рот.
Тело просит на миг тепла.
Негритёнок никак не поймет,
Куда его бедная мать ушла?

...

Ноют ноги его от ран.
И некого в этом винить...
Его раскачивает буран
И хочет под снегом похоронить.

От дома к дому, за часом час
Он чёрной ночью бредет в мороз.
И льются слёзы из чёрных глаз
На чёрные щеки, на чёрный нос.

...

Двери зажравшихся подлецов
Закрыты наглухо для него...
Последние силы в конце концов
Покинули маленькое существо.

Смерть, налетевшая с высоты,
С собой взяла его в трудный час...
У негритёнка были мечты,
И ни одна из них не сбылась.

На стрите Нью-Йорка - снега, снега
И чёрный маленький человек.
И в чёрном ухе блестит серьга
Ослепительнее, чем снег.

На шее - нищенская сума,
За пазухой - хлеба замерз кусок...
А над снегами - дома, дома,
И каждый, как небо само, высок.

И. Искандеров
Пер. с уйгурского Н. Старшинова

211. Лишние рты
(Монолог зарубежной работницы)

Отца всё нет, а скоро ночь...
Гудит метель в трубе холодной.
Спи крепко, маленькая дочь,
Спи, птенчик мой, всегда голодный.
Отец опять пускай придет
И скажет, что ты лишний рот.

Ах, рот твой бледненький так мал,
Так грустны глаз большие вишни...
Какой палач там приказал
Отцу считать твой ротик лишним?
Ведь папка нас любил всегда...
Проклятый голод и нужда!

Не знаешь ты, как трудно мне,
Всегда усталой от заботы,
Хорошей мамой быть в стране,
Где нет ни хлеба, ни работы!
Быть может, я плохая мать, -
Но где ж мне сил для ласки взять?

На полках хлеб и пирожки,
В витринах шубки и игрушки,
А я сжимаю кулаки,
И нет в кармане ни полушки.
И вместо пряников и книг
Несу тебе я боль и крик!

И, гладя голову твою.
Я чувствую глухую горечь:
Что, если ты судьбу мою
Во всем безрадостно повторишь
И будешь нынче и потом
Всегда голодным, лишним ртом?

Иль, может быть, ты детский рот
Намажешь краской ярко-красной,
Чтоб стать игрушкой для господ,
Нарядной, жалкой и несчастной?
Нет, нет, мой птенчик? Никогда!
Уж лучше голод и нужда!

Ты засмеялась... Этот смех
Мне говорит, что есть на свете
Страна, где труд и хлеб - для всех,
Где радостно смеются дети.
Постой, родная, - и для нас
Засветит солнца яркий глаз!

Что толку брызгать солью слёз
На корку, данную судьбою!
Обед не сделаешь из грёз,
Бороться будем мы с тобою.
Ты будешь умной, смелой, злой,
Чтоб крикнуть вовремя: "Долой!"

Я выйду с армией подруг,
И вы пойдете вместе с нами,
И взмахом наших жёстких рук
Мы вас поднимем, точно знамя.
И хлопнут тысячи дверей
В квартирах жен и матерей!

Спи крепко, маленькая дочь,
Закрой пушистые ресницы.
Пускай тебе сквозь мрак и ночь
Страна веселая приснится.
Где звонки крики: "Будь готов!",
Где нет нужды и лишних ртов.

В. Лебедев-Кумач, 1934 г.

212. Впервые в истории (отрывок)

Что у них одни колючки - острые да спорые,
а у нас, у нас берёзы - сребро-белокорые...
Буржуазные "свободы" - куцие да хворые -
наше ж право, равных право - впервые в истории!

Все литое, золотое,
словно празднество труда,
и такое молодое,
как нигде и никогда!

П. Тычина, 1937 г.
Пер. с укр. П. Панченко

213. Дикари

Площадка в окруженье гор -
Воздушный порт Улан-Батор.

...

Вся публика чего-то ждёт,
Строги степные лица.
Сейчас транзитный самолёт
Здесь должен приземлиться.

Вот, к восхищенью детворы,
Он вынырнул из-за горы.

Примяли пыльную траву
Пузатые колеса,
Сошли
Летящие в Москву
Студенты из Лаоса.

И смуглая Мадонна, -
Смотри, в какую даль, -
Летящая с Цейлона
На пражский фестиваль.

За ней по легкой лесенке
Сошли, мурлыча песенки,
Три интеллигента
С иного континента.

Напрасно их дежурный звал
На завтрак в аэровокзал.

Один сует верблюду в пасть
Окурок сигареты "кемел",
Другой субъект,
Чтоб не упасть,
За флягу держится все время.

А третий...
Дам простить прошу
За то, что о таком пишу, -
У азиатов на виду
Справляет малую нужду.

С презреньем смотрит Азия
На это безобразие.

Е. Долматовский, 1956 г.

214. Янки на Каме

Это было на Камушке-Каме.
Сквозь прищур созерцая Урал,
Рослый янки в туристской панаме
С удовольствием в Каму плевал.
Он швырял ей в лицо папиросы
Резким взмахом холеной руки.
Возмущённо шептались матросы -
Сыновья этой доброй реки:
- Чем река перед ним виновата?
- Это к нам его лютая злость!
Но сказал капитан им:
- Ребята,
Не забудьте, что янки -
Наш гость.
Мы, советского судна команда,
Поступаем, как долг нам велит.
А к туристу меж тем без доклада
Подошел пожилой инвалид.
Стукнув об пол ногой деревянной,
Пробасил он:
- Здорово живёшь,
Ты пошто это, гость иностранный,
Нашей матушке в очи плюешь?!
В старину был хороший обычай:
Человек, осквернивший волну,
Хищных рыб становился добычей,
Не успев прилепиться ко дну,
Слышишь,
В борт ударяет с разгону
Ослеплённая гневом волна?
Но не бойся, тебя не затрону,
Я не Стенька,
А ты - не княжна!
Только знай, что своими плевками
Ты себя выдаешь с головой...
Это было на Камушке-Каме,
На уральской реке голубой.

Л. Татьяничева

215. Туристы

В знаменитый Смоленск из Парижа
Весь в пыли, прикатил "шевроле",
Он к стоянке подъехал поближе
И застыл на советской земле.

...

Парижане... Оттуда, оттуда,
Из кварталов, где грезил Бодлер
И где Пруст сотворил свое чудо,
Вы приехали в СССР.

Вы приехали в обетованный,
Неуступчивый край, где чисты
Купола, но подъемные краны
Ближе к небу, чем эти кресты.

Нет в сердцах ни страха, ни злобы.
Речь тверда и ладони грубы.
И почувствовали небоскрёбы
Непонятную поступь судьбы.

Им послышался через планету
Из страны, где скрипели возки,
Тяжкий посвист всемирной ракеты,
Гулкий голос громад заводских.

И увидели все стальные
И химические короли,
Как готовятся дети России
В Беспредельность рвануться с земли.

Иностранцы спешат. Но в соборе
Побывать они все же должны.
Вот приходят они на подворье,
Дышат запахами старины.

Переводчица припоминает,
Как "епархию" перевести,
По булыжникам галки летают,
И безногий сидит на пути.

Парижане в восторге. Пред ними -
Русь. Такая, как снится во сне.
Оборванца с сумой заснимет,
В виде первого кадра, месье.

Он не испугался пространства,
Он проделал немаленький путь,
Чтоб глаза мирового мещанства
И сюда бы смогли заглянуть.

И за россыпью чёрных пашен,
За флажком, что над стройкою взвит,
Он нашел-таки позавчерашний,
В самом деле диковинный вид...

В. Терлев

216. Рукавицы (отрывок)

Трое иностранцев - переводчик,
Журналист и кинорепортер -
Прибыли туда, где смелый лётчик
Был спасён в лесах сибирских гор.
Обнимались. Речи говорили.
Руку пожимали земляку,
В знак любви и дружбы подарили
Леснику коробку табаку.
И когда в дорогу собираться
Стали, говоря, что путь далёк,
Подошла хозяйка к иностранцам
И сказала гостю: "На, сынок,
От меня подарок - рукавицы,
Тёплый шарф. Вязала их сама.
Думаю, в дороге пригодится.
Лето отошло. Идёт зима".
И, взглянув на волосы седые,
Волю дав нечаянным слезам,
Лётчик тихо молвил: "Вы - святые..."
И пошел без шапки к лошадям.

Магазин "Полярная корона".
Новые перчатки! Гвоздь сезона!!
Вязка небывалого фасона!!!
По словам пилота Хетчинсона,
Не горят в огне...
Спешите все...
И пошел вертеться в колесе,
Возникать в трущобах объявлений,
Вспыхивать в рекламах световых
Бравый молодец в дохе оленьей,
В шарфе, в рукавицах пуховых.

Летчик заявил протест. Скандалил.
Утверждал, что новая модель -
Плагиат. Что образец украли...
Но всё так же мчалась карусель.
"Сбавьте пыл. Благодарите бога,
Что остались живы!" - возгласил
Адвокат и правдолюбцу строго
Под расписку новый чек вручил.

Парень пошумел ещё немного,
А потом, как водится, остыл...

"Непочатым табачок остался", -
Леснику хозяйка говорит.
Ей старик в ответ: "На кой он сдался!
Слаб табак, хотя и духовит.
Убери куда-нибудь на полку..."
Сел к окошку, радио включил,
Вычистил под музыку двухстволку,
А потом опять заговорил:
"Нет, чудной народ бывает всё же.
Вот, к примеру, гостя я возьму.
Нас назвал святыми, а за что же?
Не пойму. Ну, право, не пойму".
Выпил стопку. Крякнул. Самосада
Дым пустил колечками густой.
Тут хозяйка молвила с досадой:
"Ты-то обязательно святой!
Гость-то наш недаром умилялся,
Глядя на тебя в остатний раз,
Он, видать, с душой своей прощался,
Вот и плакал, покидая нас..."

А. Коваленков, 1947 г.

217. Семейная хроника (отрывок)

На посту хранит боец
счастье края отчего.

- Ты откуда, молодец? -
спрашивает ночь его...

- Дать ответ нетрудно мне.
Дам ответ как надо...
От Тамбова в стороне
есть колхоз заветный.
В нем Ермилыч, батя мой, -
человек заметный.
Человек уже в годах.
Но зато за гумнами
молодость в его садах
расцветает шумная...

Есть и мать...
Среди берёзок
над озёрной синью
птиц разводит для колхоза
мать моя Аксинья...

... Получил Ярков письмо -
близкий сердцу почерк.
И в письме том мать ему
пишет между прочим:

"Приезжал тут к нам один
заграничный господин.
Как садился он за стол,
этот странный
полнамоченный посол
иностранный, -
тонкое свое белье
всё прихорашивал,
у Ермилыча про всё
пытал-расспрашивал -
про пшеницу, и про шерсть,
и про крыжовничек:

- Хто ви здесь -
хозяин есть
или работничек?

Кулаком стучал он даже
и совал перстом:
- Покажите мне,
что ваше
и не ваше что?

И тогда Ермилыч-свет,
с холодком сперва,
говорил послу в ответ
таковы слова:

- Все угодья и река,
роща вместе с бором
и четыре ветряка
по-над косогором;
все постройки и жильё,
катера и ялик,
всё, что есть здесь, -
всё мое!
Я - всему хозяин!

Гуси-лебеди в красе,
паруса под ветром
и гудронное шоссе
на сто километров;
долгунец-красавец лён,
что за морем славен,
всё, что есть здесь, -
всё мое!
Я - всему хозяин!

Свиноферма и пруды,
луг, травою полный,
и фруктовые сады -
те, что, словно волны,
набегают на жнивьё
ото всех окраин,
всё, что есть здесь, -
всё моё!
Я - всему хозяин!

Гидростанция и скот,
этот парк цветочный,
и кирпичный тот завод,
и завод молочный -
всё моё: гурты овец
и сарай тот длинный,
и комбайны, наконец,
и дымок овинный...

- Ну и хват у нас отец -
даром, беспартийный,
даром, что былой пастух,
вырос средь навоза...

И Ярков читает вслух
вести из колхоза...

В. Журавлев

218. У римского папы

...Труды Рафаэля под копотью хмурой.
Пергаментов целые склады.
От гипса и мрамора
веет культурой,
Украденной из Эллады...

Мы любим свою
Всесоюзную ширь
И город
с багряным созвездием.
Но
с нашим уставом
в чужой монастырь
Не ездим.

И когда,
Как финальную сцену,
Объявили,
что выступит папа,
Я тоже поправил прическу степенно
И за спину спрятал шляпу.
...
Распласталась толпа,
Загорланила дико.
Ротозей обнимал ротозея.

...А мне
показался святейший владыка
Ненужным пятном
На стене музея.

С. Смирнов

219. Голос марсельезы

Дорожкою из чёрного гудрона
Мы цехом шли. А с двух ее сторон
Они стояли, на параде словно,
Похожие на скопище ворон.

Рабочие?.. Но почему так новы
Спецовки их и руки так чисты,
Рукопожатья скользки, как оковы,
И взгляды перекрёстные пусты?

Они охотно руки пожимали,
Просили сувениров и значков
И незаметно путь нам преграждали
К тем, кто тогда трудился у станков.

Один с такой улыбкой сахариной
Пристал ко мне: "Медаль, медаль, мадам".
Но юноша рукой из-за машины
Мне замахал: мол, не давай... "Не дам!"

И весело, через заслон охраны,
Я протянула юноше значок,
А тот, нагнувшись с подвесного крана,
Схватил его и - кверху, наутёк.

И в светлой высоте с отвагой дерзкой
Он у чужих и близких на виду
Поцеловал звезду земли советской,
Мою пятиконечную звезду!..

С. Сомова, 1956 г.

<-- НАЗАД ПО ТЕКСТУ АНТОЛОГИИ

К ОГЛАВЛЕНИЮ РАЗДЕЛА